Нияр, спой песню

Кашиф Сеитноманов, 1933 г.р.

“Я родился в 40 километрах от Евпатории, в селе Джаманак, по-русски сейчас Нива. Нас было пятеро детей, мне было 11. Минут пятнадцать дали на сборы, все думали, что нас стрелять будут. До этого же немцы евреев стреляли с нами рядом. По соседству с нашей была еврейская деревня, их люди приходили в наше село, говорили: ‘Возьмите наших детей, чтоб живые остались’.Нас всех собрали около деревни, посадили в машины, разгружали их сразу в вагон, чтоб не убежали. В пути 18 дней, приехали в Узбекистан. Привезли в кишлак, сразу выгнали на поле хлопковое работать. Часов работы не было, от восхода до заката трудились. Кнутом били, если кто работать не хотел. Дети маленькие тоже работали. Бригадир узбек, у него плеть как для лошадей была. Люди умирали и по дороге, и приехав туда. Лучше не стало, малярия началась.Отец мой — участник войны, пуля сантиметр до сердца не дошла, поэтому работать он не мог. Мама в это время в больницу попала с дизентерией, молоко у нее пропало, братишка грудной умер. Много родственников умерло, могилы не успевали копать, друг на друга клали в общую могилу.Каждый день разговоры были о Крыме: вот вернемся, вернемся. Но отец и мать мои в Самарканде умерли, так и не вернулись на Родину. Местные нормально относились. Они тоже голодные были. Когда татарам разрешили вернуться, многие стали переезжать, но денег никому не хватало, чтоб дом купить, возвращались в Узбекистан. Уже в девяностых, после пикетов, смогли взять участки, построились потихоньку, слава богу еще живем”.

Мунире Аблязова, 1936 г.р.

“Жили мы в Черноморском районе, село Чокрак. Мама и четверо детей, а отца в 37 году забрали, он грамотный был, председатель колхоза, поддерживал местного муллу, а это запрещено было. В один день пришел участковый, говорит: ‘Вас на совещание приглашают’. Больше я папу не видела. Ночью 18 мая пришли русские солдаты. Дали 15 минут на сборы. Нам солдаты хорошие попались: помогли вытряхнуть вату из матраса и закинуть туда пшеницу, одежду и миски-чашки. Привезли на вокзал, погрузили в вагоны для скота, разделенные на два этажа. В поезде была духота и всего одно окошечко, я высовывалась в него, чтоб подышать. У меня молочные зубы тогда выпали, я их в это окно выбросила и говорю: ‘На тебе костяные зубы, дай мне золотые’. Когда поезд останавливался, люди выбегали из поезда, собирали хворост, пытались что-то приготовить. Поезд загудит, все хватают посуду и бегут. На одной из станций вода горячая с паровоза лилась, мама нас с сестренкой под воду поставила, искупала. Через 22 дня добрались до Узбекистана, там нас раскидали по кишлакам, ни языков не знаем, ни людей. Они сначала думали, что мы с рогами, боялись нас, а мы — их. Какие были слезы, когда Сталин умер, весь город его хоронил, мы со всеми плакали, венки несли, ведь вождь наш умер, думали — мир рухнул.Мама по дому ужасно скучала. В 1965 году я приехала в Крым, навестила нашу деревню и первым делом маме взяла землю, привезла ей в Узбекистан. Она плачет, землю взяла, целует, будто умывается землей этой.В 1989 году мы вернулись в Крым, над нами издевались, прописку не давали, дома покупать не позволяли. Люди месяцами у горисполкома стояли, но дело не двигалось. Тогда мы все вместе пришли на пустое поле, где сейчас наши дома стоят, поставили палатки, с августа по ноябрь в них жили. Когда стало холодно, пришли в горисполком и там 15 дней жили. Нам говорят: ‘Покиньте здание, а не то взорвем вместе с вами его’. Участковый приходил, выбрал четверых парней из молодежи и велел за ним идти для переговоров. Я вскочила: ‘Ни в коем случае! У меня отец так же насовсем ушел, вы дадите гарантию, что эти дети вернутся? Только все вместе пойдем!’ Я писала письма, ходила на радиоузел, говорила, что мы домой вернулись, а жить негде. Но нам удалось добиться своего”.

Сидика Мефоева, 1926 г.р.

“Я жила в Евпатории. К нам сначала пришли перепись делать, мол, кто уцелел на войне, а кто нет. На самом деле готовили к депортации. 18 мая утром рано в дверь стучат. Сказали: ‘Собирайтесь, вас увозят отсюда’. Мама, папа, пятеро девочек, младшей было пять лет. Времени не дали, собрали что успели: постель, одежду, муку и масло.Всех татар выгнали на площадь, загрузили в машины, привезли на вокзал. В нашем вагоне было четыре семьи, делились, у кого что есть. Два раза за время дороги давали какой-то жидкий суп, а ехали мы две недели. Приехали в Самарканд, заселили нас в пустой кишлак. Топили по-черному, прямо на земле в центре комнаты.Узбекам сказали, что страшный народ везут, предатели и убийцы, панику пустили. Они нас боялись, потом смотрят, мы к ним хорошо, так и подружились. Все мусульмане, и язык немного похож. Мы быстро узбекский выучили. У хозяев корова была, они делились: делали кефир и масло, айран, творог. У них тоже ничего не было: мужики все на войну ушли, одни женщины, дети и старики. Нам дали работу на хлопковом поле: пропалывали его, по много часов работали, согнувшись. Каждое воскресенье ездили на базар, продавали свои вещи: расшитые платки, одежду, покупали кушать. Очень многие умерли, мы только папу похоронили, а некоторые всей семьей вымирали.Мы каждый месяц ходили отмечаться в комендатуру, детей в школе переписывали. ‘Крымским татарам встать’, и пересчитывали всех.В 1992-м я приехала в Крым, пошла посмотреть на дом, где родилась. Женщина вышла, говорит: ‘Вам, бабушка, чего? ’ Я объясняю, что жила здесь до депортации, а она: ‘Неправда, мне дом от бабушки по наследству достался, хотите, можете купить его’. На наше место заселяли людей с материка, целенаправленно стирали память. А мы, когда вернулись, чтоб получить землю в чистом поле, в пикетах стояли сутками”.

Саит Куртаметов, 1941 г.р.

“Выслали нас в Пермскую (Молотовскую) область. Когда нас увозили, в Крыму вся живность выла. Корову подоить некому, собака голодная на цепи сидит. Погибло все.Мне четыре года было, поэтому осознавать, что мы в депортации, я начал только в школе, когда стали обзывать предателем.Отец работал на лесосплаве, мать сидела с восемью детьми. Многие умирали на лесозаготовке: несчастные случаи, голод и обморожения. Отец умер в декабре 53-го. Мы жили в бараке: клопы, тараканы, вши. До нас там жили заключенные. По карточкам давали черный ржаной хлеб. Местные сажали картошку, когда уборка заканчивалась, мы собирали мерзлую картошку, нас за нее гоняли. После школы ходили работать в колхоз, рожь собирали. Брать ничего нельзя было. Мужу моей двоюродной сестры дали три года за жмень колосков.Два моих брата воевали, они в свои дома вернулись с фронта, а там уже другие люди жили. Фронтовикам давали 24 часа, чтоб покинуть Крым”.

Шекуре Сейтхалилова, 1936 г.р.

“Мы жили в селе под Евпаторией. Дом трехкомнатный, хозяйство, пятеро детей. Мне семь с половиной было, когда нас депортировали, самому старшему — девять. Взрослые плакали, прощались с соседями, с землей. Мама с папой растерялись, не знали, что брать, взяли только одно большое одело и палас на пол. Потом нас в поезд посадили, много народа, воздуха не хватало. Были щели, и всю дорогу папа меня подсаживал на руках, чтоб я дышать могла. В поезде давали верблюжье мясо и соленый рыбный суп, а воды не было. Тех, кто умер, выносили из поезда и не закапывали, там шакалы по ночам…Приехали в колхоз Карла Маркса в Узбекистане. Нам дали сарай: в одном углу — их корова и баран, в другом — наша семья. Солому расстелили, сверху одеяло. Все под ним спали. Папа умер почти сразу. Потом младший братишка, ему два года было. Умирали от голода, болезней, работы, климата. Вода была из каналов для орошения, грязная, а пить надо. Спасали фрукты, у каждого узбека была своя бахча. Мы помогали собирать, а они за это разрешали взять фруктов — жалели нас, детей. Зимой совсем тяжело было. После сбора урожая выкапывали гнилые овощи по полям. Мешали муку с травой, лепешки делали.На любую работу соглашались, за кусок хлеба или горсть муки, лишь бы прокормиться. Постепенно стали обживаться, посадили горох, рис, фасоль.Когда в 90-х татары возвращались в Крым, народ там настраивали против нас, говорили, что мы резать будем всех. Люди боялись, что мы обратно будем требовать дома, из которых нас выселили. На работу нас не брали сначала, но потом поняли, что мы — народ работящий”.

Недим Джемилев, 1933 г.р.

“Мы жили в Ленинском районе, в Керчи. Солдаты пришли за нами рано утром. Брата во время войны немец подстрелил, он в госпитале лежал, и мама его навещать ушла. Дома была только бабушка, по-русски она не говорила, вызвали учителя школьного, он бабушке перевел: ‘Собирайтесь, вас выселяют’.Нас в грузовики посадили и вплотную к поезду подогнали, к товарному вагону. Мы в Узбекистан приехали, там климат мягкий, а брата после госпиталя в Сибирь отправили, не повезло. Отец пришел с фронта — дом закрыт, никого нет. Ему не сообщали ничего, засекречено было, что нас выселили. Он поехал в Узбекистан, искал нас, нашел через год.В 11 лет я начал работать пастухом. Меня подкармливали хозяева скота. Жили в комнате при совхозе. Самое сложное — голод. Нам полагалось 500 грамм хлеба в день. Когда человек сытый, ему хватает, а когда ты вечно голодный — за раз все съедаешь. Узбеки с жалостью на нас смотрели, делились.Родители тосковали по дому, а мы пацанами были, нам разницы не было. Голод только мучил все время”.

Зейшан Бекирова, 1933 г.р.

“До выселения мы жили в селе Агач-эль, теперь это село Заветное — вся топонимика крымско-татарская была изменена. Отца немцы расстреляли как партизана. Мне было 10, сестре 12, и два младших брата.Мы в тот день уже спали, как влетают трое, кричат что-то. Мама по-русски не понимала, схватила свой Коран, плачет. Нас выталкивать стали из дома, сестра горшок глиняный взяла с топленым маслом, его солдат отнял и пинок дал под зад, сестра на улицу вылетела, упала. Мы с собой ничего не взяли, кроме Корана.Нас посадили в машину, отвезли на площадь, мама обняла двух сыновей маленьких и говорит: ‘Я боялась, нас немцы расстреляют, а тут свои будут убивать’. Люди вокруг плачут, собаки в деревне воют, коровы мычат. Но свои нас не убили — на вокзал привезли, загрузили в эшелоны, как селедок в бочку. Пробили дырку в полу — туалет. С нами ехала мамина сестра с двумя детьми, младшему девять месяцев. На Урале в бараке он у нас на руках умер. В дороге эшелоны разделили: половина попала в Узбекистан, а мы приехали на Урал, в город Краснокамск. Поселили в барак, места болотистые, наш барак через полгода затонул, нас эвакуировали в соседний. Мама устроилась работать на целлюлозно-бумажный комбинат, там давали питание. Она сама не ела, я ходила в столовую забирать ее порцию и делила дома на всех. Первую зиму с трудом пережили. Один местный дед повел нас в лес, показал, какие грибы собирать. Готовить их мы не умели, посуды не было — просто бросали на печку и ели. Летом стали голубику, чернику, клюкву собирать. В поселке был завод-контора, туда ягоды сдавали в окошечко. Несколько килограмм ягод можно было обменять на ложку, чашку — так мы посуду сумели собрать.Каждую неделю надо было ходить в комендатуру расписываться, нас называли предателями — и стариков, и детей”.

Фетие Мустафаева, 1929 г.р.

“В день депортации я была у подружки в Симферополе, а наши мамы были в деревне. В три часа ночи вдруг стучат, я говорю: ‘Сера, немцы вернулись’. Потом слышу — на русском кричат: ‘Откройте! ’ Солдат сказал: ‘Возьмите сухарей, вам пригодится’. Мы вышли, нас в машину— и на вокзал. В вагон загрузили, там до этого лошади были, вонища. Люди плакали, помнили, как по бульвару немцы евреев гнали: женщины, старики, дети, в руках куколки, игрушки. На расстрел вели.В нашем вагоне была молодая женщина, ее прямо из роддома взяли. Сама в больничном халатике, и ребенок, завернутый в одеялко. Она его все баюкала, а он не плакал даже. Когда солдаты пришли с проверкой, оказалось, что он уже три дня как умер, она виду не показывала, потому что трупы с поезда выбрасывали, не хоронили. Она так кричала, рассудок потеряла после этого. Когда останавливали поезд, искали мертвых, мы просили дать воды, нам отвечали: ‘Подождете, или хочешь, чтоб расстреляли?»В Свердловской области нас встречали люди с вилами — им сказали, что зверей везут. Но комендант вышел и сказал: ‘Эти люди будут с вами жить. Помните, как вас выслали? Теперь и их выслали, помогите им’. Мы пошли в барак, а там уже картошку местные принесли вареную, капусту, репу, морковь — все, что у них самих было.В 45-м я сбежала в Свердловск, чтоб разыскать маму. Пришла на крыльцо НКВД, обратилась к человеку в погонах, который мимо шел. ‘Да ты дезертир, — говорит, когда узнал, откуда я. — Ладно, покушай, потом поговорим’. Дал какао и бутерброд с сыром. Потом привез к себе домой, говорит жене: ‘Аннушка, смотри, какую я девочку привел, приведи ее в порядок’. Она меня отмыла, одела, спать уложила. Этот человек нашел мою маму в Фергане и отправил меня к ней. Мама, как меня увидела, все плакала, два с половиной года не виделись, три дня разговаривали”.

Нияр Бекирова, 1940 г.р.

“Я жила в Бахчисарае. Помню, как посадили в вагоны, сидят наши, плачут всей деревней. Я девчонка была голосистая, запела песню деревенскую, шуточную, если перевести на русский: ‘С румыном поведешься, ребенок родится’. И все, кто плакал, смеяться стали. Всю дорогу просили меня: ‘Нияр, спой песню’, чтоб как-то отвлечься.Ехали больше месяца, многие болели и умирали, их оставляли на дороге, кто будет хоронить то? На остановках временами давали баланду какую-то. Спали на полу, под одним одеялом: в середине спали мы с братом, с моей стороны мама лежит, а рядом с братом папа. Взрослые брали меня с собой специально на хлопковое поле, потому что там лепешку из джугары выдавали, мы ее делили и целый день этот кусочек ели.Родители по родине сильно тосковали. У нас сосед был слепой татарин, но так на скрипке хорошо играл. Собирались иногда наши песни послушать, вспоминали Крым”.

Мемет Асанов, 1929 г.р.

“В 10 вечера за нами пришли. Говорят: ‘Одевайтесь, на три дня кушать берите и выходите’. Привезли не на вокзал, а в поле у железной дороги, мы думали, что расстреливать нас будут. Но нас погрузили в поезд. Месяц ехали. В дороге не кормили. Ели то, что взяли с собой. Привезли нас в Свердловскую область. В поселке до этого заключенные жили. Клопов навалом, дома деревянные. По дороге не умирали, но когда доехали, почти половина умерла.Норма хлеба для неработающих взрослых — 200 грамм. Работающим — 500 грамм давали, детям — 400. Хлеб мешали со мхом, чтоб побольше было. К голоду привыкли: два дня не покушаешь — будто так и надо. Летом легче было: крапиву варили, я булавку нашел, удочку сделал. Работали на лесозаготовке зимой, а потом весной сплавляли. Отец с месяц поработал и слег. Умер в январе. Мы с братом три дня могилу копали — земля мерзлая. Жгли костры, оттаявшую землю выкапывали и так понемногу продвигались. А земля обратно замерзла, пришлось снегом закидывать, весной уже землей закопали. В 46-м мать умерла, младшая сестра умерла в 48 году, ей восемь лет было.Я в 90-м году вернулся в Крым, ходил на наш дом смотреть. Столько времени прошло, а снаружи дома даже стены с тех пор не побелили. В 56 году нас реабилитировали, но каждый расписывался, что на имущество свое не имеет права. Когда я приехал в 90-м, долго прописку не давали, в голом поле мы здесь жили”.