Мухдин Напсо (92 года) с детьми, внуками и племянниками у лириодендрона в ауле Шахапэ

Мухдин: «Это тюльпановое дерево всех пережило. Что помню — расскажу. Вот когда долго нет дождя, засуха — проводили обряд. Собирались у дерева, пели песни богу дождя, обливали водой всех встречных. Даже русские, зная, не обижались. Сейчас редко, но бывает, что старушки приходят к дереву, молитвы читают, пекут лепешки. А 21 мая, в День памяти жертв Кавказской войны, адыги собираются возле тюльпанового дерева, чтоб почтить память предков. К религии отношение у меня спокойное. Я атеист. Отец мой был верующим, окончил в Уфе медресе. Занимать должность священнослужителя ему не пришлось. В пиковое время, когда была борьба с религией, его судили».   

Хасан Ачмизов (66 лет) с супругой, дочерью и внучками у дуба в ауле Псебе

Хасан: «У нас в ауле несколько старинных дубов, в моем детстве под ними совершали языческие обряды и читали мусульманские молитвы. У нас особое отношение к деревьям. Садоводство — это в крови. Даже Мичурин отзывался о черкесских садах с восхищением. Мы, шапсуги, вроде не глупые, но порой посмотришь на нас, и непонятно, откуда такие люди берутся. Отзывчивые, наивные, открытые — до глупости. Мы не научились нормально торговать, торговаться, мудрить, хитрить. А еще мы с полной серьезностью и уважением относимся к любым религиям. Сейчас мы мусульмане. Честно говоря, назвать себя мусульманином я не имею права. У нас вино пьют и свинину едят».

Маджид  Шхалахов (58 лет) с дочерьми у Дуба в ауле Малый Кичмай

Маджид Шихамович: «Участвовать в съемках, посвященных языческим ритуалам, даже как артист, я не могу, я мусульманин. Обряды у нас в ауле давно не проводили. Язычество для меня в прошлом. А деревья — моя профессия. Я с 16 лет с лесом, институт окончил по специальности „инженер лесного хозяйства“. В каждом ауле свои отличительные черты. У нас разница с соседним Большим Кичмаем колоссальная. Вся Россия знает Большой Кичмай. У нас, слава богу, аул не популярный для туристов. У нас нет массовой торговли вином, сырами. У нас не проводят туристические вечеринки. У нас тут „Советский Союз“ и больше традиционного».   

Мурат Сизо (57 лет) с супругой, невесткой и внучками у Каштана в ауле Хаджико

Мурат: «Священные деревья — это со времен язычества, я не много застал обрядов. Помню, воду носили из озера Хуко, выливали ее в реку, а когда она достигала моря, начинался ливень. Это правда работало. Но я не поклоняюсь деревьям и язычником себя не считаю. Рос я в исламе. Впрочем, Коран я не читал, молитвам меня не учили и намаз я никогда не совершал. До ислама у шапсугов еще христианство долгое время было, бабушка рассказывала, что христиане в ауле свиней держали… Каштан — это уважаемое дерево. Из него одного десятки блюд готовят. Суп, подлива, лобио, мука из каштана, жареный-пареный, вареный. Раньше никому в голову не приходило срубить каштан. Но в 90-е его распродавали, как весь лес вокруг, полный беспредел был».   

Муслимет Гербо (81 год) с детьми, внуками и правнуками у грецкого ореха в ауле Калеж

Муслимет: «Старого священного дерева, под которым мы собирались в детстве, в ауле уже нет. Оно раскололось от нескольких ударов молнии. Если молния попадала в дерево — оно становилось священным. Если от молнии погибал человек, то весь род человека становился почитаемым. Те, кто знал, как проводить языческие обряды, — на другом свете. Когда засухи, горести, проблемы, то приходили к этому дереву всем аулом. Потом все перестали — и я перестала к нему ходить. Я на своем языке читаю молитвы как могу. Нас специально не учили этому… У нас особые отношения с деревьями. Во время войны лес нас от голода спас: собирали каштан, фундук, кислицу, дикую грушу, грецкий орех».   

Мамед Мафагел (63 года) с супругой, детьми и внуками у дуба в ауле Агуй — Шапсуг

Мамед: «В 1991 году, после большого наводнения, было последнее на моей памяти жертвоприношение в нашем ауле. Раньше такие обряды проводили минимум дважды в год — во время посева и уборки урожая. Отдельные обряды существовали на случай засухи. Эти деревья — последние свидетели нашей истории, жаль, говорить не умеют. Давно нет в живых носителей нашей культуры, которые знали все обряды и традиции. После всего, что им пришлось пережить, они опасались делиться знаниями со следующими поколениями. У нас вот борются за сохранение исчезающих зверей, растений и червяков, а исчезновение человека со своим языком и культурой волнует куда меньше».  

Мадин Хушт (50 лет) с отцом  и сыном у тополя в ауле Большой Кичмай

Мадин: «„Импортные“ религии, христианство и ислам, — это пепси-кола, то есть не наш народный напиток. Это навязывалось в интересах определенных групп, как правило, корыстных, чтоб превратить людей в стадо и управлять им. Наш пантеон богов привязан к этой экосистеме, и мой народ — ее часть. Численность народа определялась количеством пищевых ресурсов. Мы не кочевали, а возделывали землю вокруг себя. Моя религия — это мой дом, моя река, мой лес».   

Рамазан Тешев (43 года) с супругой, сыном и племянниками у дуба в ауле Наджиго

Рамазан: «В 2006 году последний раз был обряд вызывания дождя в нашем ауле. Ханцегуаше — так назывался праздник. Собирались у этого дуба, делали жертвоприношение, раздавали всем в ауле мясо. Еще пекли ритуальные лепешки, поливали друг друга водой. Мы много веков были язычниками, но сейчас номинально мусульмане. Мы русеем. Лет 10 назад какой-то переломный момент был, когда кончились ритуалы. Вы к нам в следующий раз приедете — от нас еще меньше останется. Наши дети по-адыгейски понимают, но не говорят. Раньше мы выезжали раз в полгода из аула и жили в своей среде, а сейчас все ежедневно в город с детского сада ездят».  

Батмиз Шхалахов (68 лет) с женой, детьми и внуками  у дуба в ауле Большое Псеушко

 Батмиз: «На моей памяти под этим дубом проводились языческие обряды, но уже без жертвоприношений. Сюда же приходили читать мусульманские молитвы. Хотя для мусульманина неважно, где молиться Господу. Молитва имеет значение, и когда я в машине еду. Мой прадед говорил: настанут времена, если адыг на своем языке не скажет ни слова, — не узнаешь, какой он национальности. К этому и пришли. Ни одежды, ни других отличий, да и язык уходит… Мы не голодные, в любую семью зайдите — стол накрыт, слава богу. И вы не встретите среди нашего народа нуждающихся, просящих подаяния. Если в аул беда пришла, кто-то заболел, работать не может, народ пищу будет приносить, чтоб человек не нуждался. А в городе, где миллион людей, если бабушка голодная сидит, никто и не знает об этом».